И вот, нарушая сладостный сон, грубым гунном врывается в оберегаемый от бурь века храм поэзии некто двадцатилетний, чтобы крикнуть людям об «адище города», показать уродства жизни.

Улица провалилась, как нос сифилитика.

Река - сладострастье, растекшееся в слюни.

Отбросив белье до последнего листика,

сады похабно развалились в июне.

Я вышел на площадь,

выжженный квартал

надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно - уменя изо рта

шевелит ногами непрожеванный крик.

Кто он?

Скоморох? Юродивый? Клоун в рыжем парике из «выжженного» городского квартала?

Для чего все это?

Ему надо, во что бы то ни стало обратить на себя внимание публики. Самой разнообразной. Он вышел на площадь. Он бросает вызов - всем творцам искусства:

Я сразу смазал карту будня,

плеснувши краску из стакана...

Он ставит их в тупик:

А вы

ноктюрн сыграть

могли бы

на флейте водосточных труб?

И за этими дерзкими стихами такая мощь характера, такая сила убеждения, что поневоле веришь: этот - сможет. Как заметил Андрей Платонов, о Маяковском же рассуждая: «Большой... музыкант при нужде сыграет пальцами на полене, и все же его мелодия может быть расслышана и понята».

Маяковский при своем появлении был освистан теми, чей вкус оскорбляли его стихи. Он нарочито антиэстетичен. Но, эпатируя привычные вкусы, грубя, выставляясь напоказ в нелепой желтой кофте, он безоглядно искренен, распахнут, в нем прорывается нечто очень человеческое, щемящее, больное, незащищенное.

Какую страсть выплеснула душа молодого Маяковского, как ему удалось из начала века прийти в наше время, почему он, ускоряя шаг, так неудержимо прорывался в будущее, «в коммунистическое далеко», чем увлек за собою сильных духом, стремящихся быть впереди?

Об этом должна сказать жизнь Маяковского - в семье, в обществе, в поэзии. Иногда говорят, что жизнь великого человека начинается после его смерти. Трудно с этим не согласиться. Но знание жизни и ее обстоятельств - это единственный путь для потомков к его душе и сердцу, к его трудам.