Рюрик Ивнев

Туда приглашалосьвсе передовое в области искусства левого направления, устраивались вечера отдельныхпоэтов, композиторов. Были там действительныечлены, была и буржуазная публика, падкая до всяких литературных сенсаций.Ее Борис Пронин очень здорово обирал, установив цены на билеты по 5-10рублей. Тогда это была крупная сумма. Поэты приходили бесплатно или платилипо 20-30 копеек.

Специально вечера Маяковскогоя не помню, вспоминаются вечера Ахматовой, Георгия Иванова и других литераторов.А Маяковский мне запомнился очень ярко, его колоритная фигура на общемрафинированном фоне выделялась в выигрышном смысле. Сразу чувствовалось,что это большое, громадное, стихийное явление. Так оно и воспринималосьего друзьями, которые считались левым направлением в искусстве, и врагамиэтого нового искусства. Как-то это чувствовалось сразу.

Многие думают сейчас, что такое впечатление производил егогромкий голос. Это совершенно неверно. Бывали и более крикливые и горластыеголоса, но никто о них ничего не знал. Например, знаменитый в то времИгнатьев, которыйвыступал в Театре Комиссаржевской в парче из священнического облачения.Казалось бы, этот еще больше мог произвести впечатление. Но Маяковскийсразу обращал на себя внимание. Его оригинальные, острые реплики, меткие остротынельзя было не заметить. Что именно он читал в ту пору, я не помню.

На одном из вечеров я выступал в "Бродячей собаке"и прочитал такие стихи:

• На станции выхожу из вагона
• И лорнирую неизвестную местность,
• И со мною всегдашн бонна -
• Будущая известность.

• Кружева и остатки грима
• Будут смыты потоком ливней,
• А известность проходит мимо,
• Потому что я только Ивнев.

Здесь,в "Бродячей собаке", все как раз и знакомились друг с другом.Первая встреча с Маяковским мне не запомнилась, помню только цвет кофе,который подавался без сахара, а вот сам факт знакомства не помню.

Вспоминая Маяковского, нельзя обойти молчанием футуризмкак литературное течение.

Мне кажется, чтов основе его был какой-то своеобразный протест против чего-то закостенелогои уходящего. Такой бессознательный протест был и у меня, когда в 1910 годуя приехал в Петербург и вращался среди моих родственников из буржуазно-дворянскихсемейств. В один прекрасный день я выкинул у себя в комнате кровать и повесилгамак. Для них это было ужасно. Начались разговоры: кто, как и почему...С футуризмом было примерно так же. Но для того, чтобы обратить на себявнимание, мы писали стихи, которые были настолько оригинальны, что частовызывали бешенство прессы.

В моей памяти очень хорошо сохранился образ Д. Бурлюка, играющего лорнеткой. В нем было что-то мягкое, несмотря на его эпатирование, которое по-настоящему даже раздразнить не могло, потому что в нем чувствовалось громадное внутреннее благодушие.

А его отношения с Маяковским? Трудно сказать, но мне кажется,что он по-настоящему сознавал значение Маяковского. Будучи беспомощнымв искусстве, он это чувствовал особенно остро.

Меня постоянно окружали очень интересные и талантливые литераторы. Первый поэт,к которому я пришел и который меня выслушал, был Вячеслав Иванов. Он был значительно старше меня.Я писал еще задолго до появления футуризма и только позднее перешел к формефутуристической. И это не от беспомощности, как у Гнедова . Он писал так, потому что легче подражатьфутуристам, даже талантливым, чем классикам.
Самоеинтересное было в том, что в поэзии выступали одновременно несколько поэтов футуристов.Даже не будучи знакомы друг с другом, и различая единомышленников по стихам,все мы стремились объединиться, познакомиться, стать ближе друг к другу.

Был среди нас и Георгий Иванов. Это эпигон, хотя и был очень способным поэтом. В 1928 году он издал в Париже воспоминания. Это сплошная выдумка и невероятная чепуха.

Вспоминается очень способный Георгий Адамович. Осип Мандельштам. А потом я познакомился с Игнатьевым, которыйбыл издателем моего второго выпуска "Самосожжения".Он пригласил меня и Г. Иванова на свою свадьбу, которая закончиласьтрагически: на другой день Игнатьев зарезался бритвой. Желтая пресса воспользоваласьэтим, и в печати появилась всякая чушь о футуризме. Отмечалось наше присутствиена свадьбе, которая была тоже дикой и проходила в каком-то трактире.

Игнатьев был близок к футуристам. Он издавал "Петербургскийглашатай". Там писались какие-то странные вещи, и это давало поводнекоторым газетам яростно издеваться над футуризмом, потому что там всесмешивалось в одну кучу: и эгофутуризм, и кубофутуризм, и все, что угодно.Мы смотрели на него, как на умалишенного. К поэзии прямого отношения онвсе-таки не имел. Маяковский его, по-моему, ни во что не ставил.

Было что-то в Василиске Гнедове, но все это заглохло.

Хорошо помню Валерия Брюсова, один из визитов к нему домой. Это было уже в период Октябрьской революции. Я был у него как-то дома в юности, когда начал писать стихи, вкоторых чувствовалось влияние декадентов. Стихи были очень напыщенные.И он мне прислал хорошее и доброе письмо, в котором советовал избавитьсот этого.

Очень часто я встречался с Бальмонтом,потому что был близок с его сыном, Николаем, который был очень талантлив,едва ли не талантливее отца как человек. Потом он заболел и умер. Это было, кажется,в 1923 году. Он был очень тонким человеком, исключительно музыкальным,блестящим в искусстве.

Приходилось мне бывать в "Обществе свободной эстетики".Это было в 1913 году во время приезда Бальмонта из-за границы,где он жил несколько лет. На встречу с известным поэтом пришла вся литературнаМосква. Я был приглашен, кажется, В. Шершеневичем. Кто председательствовал,я не помню. На этом вечере Маяковский прочитал свое стихотворение, посвященное его приезду.

До революции мне приходилось неоднократно встречаться с Маяковским. Бывал я и на улицеЖуковского в квартире Брик.Здесь собирался очень небольшой круг людей. Это было в 1915 году, шла первамировая война. Мне очень хорошо запомнилась квартира, состоящая из двухкомнат и вся заваленная турецкими тканями, вечерние чаи и бесконечное чтение стиховМаяковским. Почти через день это происходило, и не помню какое количествовремени.

Хозяйка дома Лиля Юрьевна - женщинавнешне приятная, но не в моем вкусе. Я не особенно люблю таких. Ей былаприсуща некоторая искусственность, котора мне чужда. А Осип Максимович<был тоже> странный человек, очень замкнутый, и не совсем разгаданныймною. <Меня туда не особенно и тянуло. Там они были хозяева.> Я ихне понимал. Но, видимо, были какие-то мотивы со стороны Лили Юрьевны частоприглашать <меня> и стараться делать мне приятное. Может быть, онистарались составить для Маяковского определенный круг поэтов? Тогда я по-настоящемуполюбил Маяковского и оценил его стихи. А может быть, это делалось длятого, чтобы в какой-то мере пропагандировать творчество Владимира Владимировича,чтобы о его стихах говорили.

Когда Маяковскийчитал, я получал настоящее наслаждение. Это было изумительно! Конкурироватьс ним мог только Есенин. Эти два поэта читали совершенно потрясающе. Был ещеодин поэт, который такого же эффекта достигал противоположным способом. ЭтоАлександр Блок. Он декламировал каменным голосом, невыразительно, но нафоне акмеистического окружения и Ахматовой это производило страшно сильноевпечатление. Помню один прелюбопытный вечер у Сологуба. Блок в ту зимувообще очень редко появлялся. Но в этот вечер пришел и прочитал свое стихотворение.Это было, кажется, в 1914 году. Стихотворениекончалось так:

• В зал многолюдный и многоколонный
• Спешит мертвец. На нем - изящный фрак.
• Его дарят улыбкой благосклонной
• Хозяйка-дура, и супруг-дурак.

Когдаэто стихотворение было прочитано, одна девица хихикнула. Вышло неловко,как будто это к Сологубу относится. Страшно неудобно получилось.

На Разъезжей у Сологуба многие поэты бывали, читалистихи. А у Бриков,как правило, читал только Маяковский. Там я впервые услышал "Флейту","Облако", "Войну и мир".

Многихлюбителей поэзии интересует, как относился ко мне Маяковский. Я считаю,что относился он ко мне замечательно, хот мы совершенно разные были. НоМаяковский умел быть принципиальным в искусстве, и мог, что очень редковстречается у других поэтов, с чужой строчкой ходить, как со своей собственной.

Когда была убита сербская королева Драга, я написалстихотворение. В нем была такая строчка: "Убита, как королева Драга".Это сравнение почему-то понравилось Маяковскому, и он очень часто его повторял.

И его выступление в "Бродячей собаке" <...>вызвано не тем, чтобы сделать человеку неприятное, а просто так, к словупришлось. И вообще, это был человек исключительной деликатности и застенчивости.

Во время гражданской войны я был в Крыму. В это времего захватили белые. Там я встретился с Вс. Мейерхольдом, который свелменя с семейством Альперсов, и мне устроили через врачей фальшивое свидетельство,освобождающее от службы в Белой армии, и я смог проехать в Грузию морем.А в Москве распространился слух, что я пойман белыми и за мои большевистскиевыступления и статьи в "Известиях" избит. Позже мне рассказывали,что Маяковский выступал по какому-то поводу и с большим сочувствием говорил,что вот наши товарищи пострадали там-то и там-то. Видимо, после этого онсохранил ко мне теплое чувство.

О Маяковскомя неоднократно разговаривал с Есениным. Но Маяковский и Есенин были слишкомразные. Во всяком случае, я не помню, чтобы Есенин недоброжелательно отзывалсяо нем. Он, может быть, иногда высказывался отрицательно, но не недоброжелательно.Есенин, как умный человек, прекрасно понимал значение и силу Маяковского.Если он этого не кричал на литературных собраниях, то потому, что считал,что это его единственный соперник, и это не удивительно: весь вопрос состоялв том, по какому пути пойдет развитие поэзии - по пути Маяковскогоили по пути Есенина? Но внутренне он его очень уважал. Если бы Есенин относилсяк нему враждебно или недооценивал, это сразу бы чувствовалось. Он его прекраснопонимал. Но у Есенина была очень сильно развита субъективность. Например, Маяковскиймог читать стихи других, а Есенин - никогда, т. е. он мог похвалитьстихи друзей, но обязательно говорил: "Вот, подожди, я тебе прочту сейчас".

А потом я стал секретарем Луначарского. Приемы велисьв Зимнем дворце. Жил я тогда на Лихтинской, и мне стали подаваться дворцовые лошади.Лошади были парные, хотя я просил одноколку. И наркомы просили тоже подаватьим одноколку. Покрыты лошади были синими сетками.

Одновремя секретаршей у Луначарского была Лариса Рейснер. Когда она заболела,Луначарский и привез меня в Зимний. Вход был с набережной. Там у него былодве комнаты, в одной кабинет, а в другой - приемная. И была еще столовая,куда в определенные часы царские лакеи, в перчатках, подавали завтракивсем советским сотрудникам. Ели за круглым столом обыкновенные вещи, носервировка была прекрасная. Когда Лариса Рейснер заболела, я стал исполнятьее обязанности, а потом, выздоровев, она вновь вступила в свою должность.И тогда ее мать, жена профессора Рейснера, встретив меня однажды и жела уязвить,сказала: "Лариса не будет работать больше. И вообще, надо сказать,она не гонится за этими постами. Наши предки столько уже властвовали, что мыустали от этого. Власть нам не нужна".

Сама она графиня Строганова какая-то.

Как-то мы ехали куда-то с Ларисой и на кого-то наехали.Жертв не было, но публика собралась, поднялся шум, нам пришлось выскочить,я - в один подъезд, она - в другой, потому что толпа началаслишком уж выступать против комиссаров. Мы выскочили, а синяя попона поехалаодна.

Луначарский и Маяковский часто встречались,причем Маяковский всегда говорил Луначарскому какие-то умышленные дерзости, нолюбя.

Когда мы переехали в Москву, я стал быватьв кафе в Настасьинском переулке. Приходил туда и Луначарский. Посещали егоМаяковский, В. Каменский, Шершеневич, Спасский,было много других поэтов. На этих вечерах часто выступал Маяковский и читалмного своих стихов.

Об этом кафе шла скандальнаслава: вечные крики, издевательства над толстыми людьми, острые шутки ивсякие пикантности.

Приходилось мне неоднократноразговаривать с Луначарским о Маяковском. Анатолий Васильевич говорил, чтоэто настоящий большой поэт. Правда, как нарком, он относился к нему несколькоснисходительно. Но это происходило не грубо, просто чувствовалось, что заплечами жизнь, ссылки, эмиграция, а это - молодежь. Маяковский ему нарочнодерзил: "Ну что там у вас? Это наркомовские крысы! Да ваши чиновники..."Вот в таком роде. У него на вечерах часто бывали стычки и с Шершеневичем.

В 1918 году в газете "Анархия" было помещенонесколько моих статей. Одна из них - "Стальной корабль" -была о Маяковском.По поводу этой статьи я с ним беседы не вел, но помнится, кто-то мне говорил,будто она произвела хорошее впечатление. Действительно, если вы пишетев защиту, в тот момент, когда вокруг человека все рушится, ясно, что такаястатья вызывает удовлетворение.

У нас с нимникогда не было столкновений, даже по поводу имажинизма, к которому он относилсотрицательно, но личных разговоров об этом я не помню. А что касается отрывкаиз воспоминаний Шершеневича ("Уберите эту сволочь..." и т.д.),этого эпизода я не помню. И даже знаю наверняка, что его не было.

Очень интересный человек был Велимир Хлебников. Ябывал у него в семье, и нигде не видел такого беспорядка, как у Хлебникова, -нагромождение каких-то атласов, книг, и все это было перемешано: и книги,и подушки, и всякие вещи, и старые рваные газеты. Создавалось такое впечатление,что люди не относились серьезно к своему быту, все это не суть важно.

У нас была замечательная поездка из Астрахани в дельтуВолги. С нами ездил Подъямпольский из наркомпроса по каким-то служебнымделам. Небольшой пароходик был отдан в наше распоряжение. Это было в 1918году. Я пригласил с собой Хлебникова. Плыли мы сутки, даже чуть больше.

О Маяковском с Хлебниковым я не помню, чтобы говорил.Да и вообще, говорить конкретно с Хлебниковым было очень трудно. Есть одинзамечательный документ, составленный Хлебниковым. Он его диктовал, яписал. Это называлось "К народам Азии!" - от лица как бынашего мироощущения; что мы преображаем мир, и как бы такие тезисы, воззвание,что ли, к народам Азии о том, что за Азией будущее. Издано это не было.

Я всегда любил фотографироваться. У меня сохраниласьфотография, где сняты я, Есенин, Николай Бурлюк, Кульбин, Георгий Иванов, В. Гнедов. А Маяковского там, к сожалению, нет.

Встречаясь с Брюсовым, я никогда не слышал никакихвраждебных высказываний в адрес Маяковского, который не воспринимал Брюсовапо-настоящему, так как эмоционально они были совершенно разные. Маяковскогомогло тянуть только то, что исходило из глубин, настоящее.

Очень любил Маяковского Михаил Кузмин. Я несколько раз слышалот него положительные отзывы в разные годы. Несмотря на полную противоположность,он очень высоко ставил поэзию Маяковского.

Анна Ахматова, до некоторой степени, как и Есенин, была настолько сосредоточена в себе,что чужое понять ей было трудно. Но как умная женщина она понимала, чтоэто большое явление. И никто не мог этого отрицать, но выраженного отношенияне было.