"Поэзия – та же добыча радия:

В грамм добыча, в год труды,

Изводишь, единого слова ради,

Тысячи тонн словесной руды.

Но как испепеляюще слов этих жжение

Рядом с тлением слова-сырца.

Эти слова приводят в движенье

Тысячи лет миллионов сердца"^{note 58}.

Речь М. была богата выражениями и словами. Но надо сказать, что, будучи великим мастером слова, М. не допускал "перегрузки" речи, нарочитой ее красивости. Однообразия он избегал в еще большей степени.

М. ненавидел длинные периоды и округлость речи, характерные для нашего "классического и обиходного интеллигентского языка". М. воевал с синтаксисом и стремился к предельной краткости и лаконизму в своей речи. В особенности это характерно для его прозы. Свою автобиографию, например ("Я сам") он написал отрывистыми фразами, часто состоящими из двух-трех слов. Коган пишет: "Маяковский вынес поэзию на улицу… Он сделал литературную речь отрывистой, энергичной и действенной^{note 59}. Никулин подтверждает: "У него была редкая способность разговаривать с тысячами… Его домом были улица и трибуна"^{note 60}.

Очень любил М. увеличительные слова: "Тысячи блюдищ всяческой пищи" (из "Гимна обеду"^{note 61}) и т. п. Любил составные слова: "Толпа – пестрошерстная быстрая кошка"^{note 62}. Любил необычные падежные окончания: "золотых рыбков" вместо "рыбок"; "на лунном сельде" вместо "сельди". Говорил: "жирафий" (от жирафа), "выпестрить"^{note 63}, "крыластый", вместо "крылатый"^{note 64} и т. п.

При всем своем стремлении к словотворчеству, М., в отличие от других футуристов (Хлебникова, Крученых), всегда был далек от так называемой "зауми", т. е. от образования нарочито непонятных, разодранных и разбитых слов-обломков.

Склонности к употреблению старинных слов М. не имел. Более того, он ненавидел всякую архаику и преследовал ее не только в своем словаре, но и в словаре других поэтов. То же можно сказать и о малоупотребительных словах, если это были слова отжившие "мертвые". Что касается слов иностранных, то было несколько таких слов, которые он любил употреблять. Так, он часто говорил слово "пферды" (лошади), относя его обычно к своим друзьям. "Ну-ка нажимайтесь. Давайте пыхтеть, надуваться, несчастные пферды", – говорил он, например, в дружеском кругу, сдавая карты^{note 65}. Наоборот, также излюбленное свое иностранное слово "пентры" (от французского "пейнтр" – художник) он произносил иронически, относя это слово к ненавистным ему длинноволосым "жрецам искусства"^{note 66}. Любил он говорить еще "ля мер де Кузья", переводя таким образом на французский язык русскую "Кузькину мать".