Швейцар в поклоне не уменьшил рост.

Кто-то

рассеянный

[20]

бросил:

"Извините",

наступив нечаянно на змеин хвост.

Император,

лошадь и змей

неловко

по карточке

спросили гренадин.

Шума язык не смолк, немея.

Из пивших и евших не обернулся ни один.

[30]

И только

когда

над пачкой соломинок

в коне заговорила привычка древняя,

толпа сорвалась, криком сломана:

— Жует!

Не знает, зачем они.

Деревня!

Стыдом овихрены шаги коня.

Выбелена грива от уличного газа.

[40]

Обратно

по Набережной

гонит гиканье

последнюю из петербургских сказок.

И вновь император

стоит без скипетра.

Змей.

Унынье у лошади на морде.

И никто не поймет тоски Петра —

узника,

[50]

закованного в собственном городе.

   [1916]

России

Вот иду я,

заморский страус,

в перьях строф, размеров и рифм.

Спрятать голову, глупый, стараюсь,

в оперенье звенящее врыв.

Я не твой, снеговая уродина.

Глубже

в перья, душа, уложись!

И иная окажется родина,

[10]

вижу —

выжжена южная жизнь.

Остров зноя.

В пальмы овазился.

"Эй,

дорогу!"

Выдумку мнут.

И опять

до другого оазиса

вью следы песками минут.

[20]

Иные жмутся —

уйти б,

не кусается ль? —

Иные изогнуты в низкую лесть.

"Мама,

а мама,

несет он яйца?" —

"Не знаю, душечка.

Должен бы несть".

Ржут этажия.

[30]

Улицы пялятся.

Обдают водой холода.

Весь истыканный в дымы и в пальцы,

переваливаю года.

Что ж, бери меня хваткой мёрзкой!

Бритвой ветра перья обрей.

Пусть исчезну,

чужой и заморский,

под неистовства всех декабрей.

   [1916]

Братья писатели

Очевидно, не привыкну

сидеть в "Бристоле",

пить чай,

построчно врать я, —

опрокину стаканы,

взлезу на столик.

Слушайте,

литературная братия!

Сидите,

[10]

глазенки в чаишко канув.

Вытерся от строчения локоть плюшевый.

Подымите глаза от недопитых стаканов.

От косм освободите уши вы.

Вас,

прилипших

к стене,

к обоям,

милые,

что вас со словом свело?

[20]

А знаете,

если не писал,

разбоем

занимался Франсуа Виллон.

Вам,

берущим с опаской

и перочинные ножи,